Вернуться на страницу "ЛИТЕРАТУРА"

Кайд. Город Понедельник (История Джинсовой Компании). Главы 17-20.

XVII

- Где это ты с Линой Георгиевной познакомился? - спросил Вадик.

- Однако я не задумывался, что у неё есть отчество.

- Ах, вы ещё и на короткой ноге с леди, - съязвил приятель.

- С ней нелегко быть на короткой ноге. По той причине, что эти конечности у неё длинные и очень красивые.

- Ага, и ум, надо сказать, не короткий, - с каким-то странным удовлетворением сказал Вадим.

- Осведомленный ты наш, рассказывай, что знаешь.

- Тебя, Кайд, бросает из одной крайности в другую. Ты знаешь, сколько ей лет? - И не дожидаясь ответа, приготовившись понаблюдать за моей реакцией, выдал: двадцать восемь.

- Скажите пожалуйста!.. Дальше.

- Ну что дальше? Давно уже живёт отдельно от родителей. Девушка она, то есть, женщина, кажется, обеспеченная. Любит внимание, цветы и подарки. Долгое время вращалась в богемной компании. Есть такой художник по фамилии Серебровский, друзья его Сильвером кличут. Дядик лет пятидесяти; у него на флэту вроде как салон – весь этот бомонд собирается. Ещё мне известно, что с некоторых пор она там не появляется, и, по-моему, очень переживает разрыв с одним мэном – тоже художник, недавно уехал в Штаты. Лина Георгиевна не очень этого хотела, вернее, вообще не хотела, чтобы тот уезжал. Художник звал её с собой, - Вадик неожиданно переключился на другую тему, - Что у тебя с Кориной?

- Всё в порядке – полное отсутствие новостей, телефонный вакуум.

- Что, вообще не видитесь?

- Вообще.

- "Новая встреча – лучшее средство от одиночества", - фальшиво пропел Вадик.

- "Но и о том, что было..." - вяло добавил я.

- Если хочешь, дам совет.

- Валяй, куда от тебя деваться.

- Лина Георгиевна взрослая тётенька. Ей с тобой пока интересно. Хобби у неё такое – тусоваться с людьми искусства. Не увлекайся ей особо. Отнесись ко всему проще, и будь готов к тому, что она тебя бросит. Все друг друга бросают. А оптимальный вариант – веди себя как большой пацан, не увлекайся. Как знать, может, неспроста она тебе подвернулась.

Боб настоял на том, чтобы я пригласил Лину в музыкалку, на коллективное прослушивание радиопередачи. Юра принёс из дома транзисторный приёмник. Как я ни брыкался, пришлось позвонить нашей журналистке и сообщить о том, что в её честь будет организован приём с последующим мини-концертом.

Лина не отказалась, пришла. Мы не стали утомлять девушку, сыграли для неё семь песен, необкатанных ещё на концертах, хотя, Боб, признав в ней благодарного слушателя, готов был петь до утра.

Шёл моросящий ноябрьский дождик. Я провожал Лину домой. Мы заскочили в почти пустой троллейбус; водитель остановил специально для нас, совсем не на остановке. У Лины под светлым плащом был строгий длинный шерстяной жакет и мини-юбка. Она очень соответствовала такому стереотипному образу секретаря-референта из западных детективов – девушка из престижного офиса, расположенного на двадцать каком-нибудь этаже здания из стекла и бетона, там, где скоростные прозрачные лифты и прочие атрибуты буржуйской, деловой роскоши. Но она была не в голливудском кинофильме, а здесь, рядом со мной; мы перемещались на общественном транспорте в тесном пространстве города, маленькой столицы одной из пятнадцати Республик нашего большого Государства, обозначенного на геполитических картах планеты по имени Земля. Лина молча смотрела на меня влажными карими глазами, а я старался держать свёрнутый мокрый зонтик так, чтобы капли воды не попали на её туфли и плащ.

- Давай сойдём на остановку раньше? - предложил я.

- Вообще-то мне не очень нравится гулять в такую погоду, но если хочешь... - Лина пожала плечами. Троллейбус остановился, двери открылись.

- Я хочу согреться, и тебя согреть, - сказал я, помогая спутнице выйти из троллейбуса, - Какое у тебя отношение к горячительным напиткам?

- Нормальное. Если в разумных количествах. Ты приглашаешь меня к себе, или у тебя неподалеку живёт приятель, к которому можно заявиться в такое время?

- Сейчас только начало десятого. Ни к себе, и ни к приятелю. Там, в гостинице есть бар.

- Ну, пошли, - с готовностью сказала Лина.

Вечер после обычного дня. В интуристовском баре почти пусто, только за двумя столиками посетители.

- Коньяк и кофе? - предлагаю я.

- Для этой погоды – да.

Лина попросила у меня сигарету, объяснив, что вообще-то, курит очень редко.

- Понимаю, - сказал я, - Это к коньяку и кофе. И к такой погоде?

- Наверное, - согласилась Лина, - Если бы пили вино, табак не обязателен, а кофе и коньяк...

Я вспомнил, как Корина предлагала мне закурить, следуя этикету книжно-киношных правил, и как я её спросил: ''Ты хочешь, чтобы было как в кино?'' И она ответила: ''Я хочу, чтобы было лучше, чем в кино''.

Я пытаюсь представить, как выглядит бойфрэнд этой элегантной женщины, тот художник, уехавший за границу, про которого говорил Вадик. "Глупое любопытство, - рассуждаю я про себя, - догадываться, о чём они с ним говорили, представлять, как моя сегодняшняя спутница сбрасывает с себя халат, идёт в душ..."

Мы оба на серединке второй семидесятиграммовой дозы тёмного, терпкого коньяка.

- У тебя глаза блестят. По-особенному... ты здорова?

- Многие замечают этот блеск. У меня часто так бывает. Это такое состояние. Вот ты что-то пишешь, музыка появляется. Это принято называть вдохновением. Мне кажется, когда у меня блестят глаза, это такое же состояние. Правда, я никогда не писала стихов, и сочинения в школе не любила. Когда давали задания что-то написать, мне всегда представлялось, что нужно заниматься анатомическим разбором творчества гениальных людей – Толстого, скажем, Пушкина. Я этому противилась. Я всегда всё воспринимаю цельным, неделимым. Если стихотворение – оно как картинка, а роман – монументальное полотно.

- Не нужно никакого предлога, для того, чтобы зайти ко мне, - сказала Лина, когда мы очутились у её подъезда, - Ты просто зайдёшь и останешься, до утра. Ты и я – мы оба этого хотим.

XVIII

...я обожаю с улыбкой смотреть,

Как безупречно летит под откос

Наш паровоз, продолжая свистеть...

(Игорь Баронов)*(42)

Исторический бриз по имени ветер перемен набирал силу. Этот ветерок, прогуливаясь по Стране, превращался где в смерч, где в ураган. В нашей периферийной столице становилось уже не так радужно и спокойно.

Но никому не хотелось верить в то, что поезд под названием Союз Нерушимый уверенно катится под откос. Чуть позже этот экспресс из пятнадцати вагонов слетит-таки с рельс, где-то в районе Беловежской Пущи; три машиниста, три новоявленных царька подпишут Империи приговор, и всю ночь напролёт будут пить за упокой Державы и за независимость её бывших административных единиц. Потом граждане будут грустно шутить: "Моя Республика – самая независимая; от неё ничего не зависит". А другой известный афоризм – про колесо Истории, потеряет свою аксиомность; если бы это колесо вращалось в правильную сторону, мы бы объединялись, а так – делимся, дробимся, обособляемся. Если точнее, это делают за нас, дяденьки-сепаратисты, от имени Стада. Простым овцам не нужен суверенитет; им, напротив, куда приятнее пастись на бескрайних пространствах, имея возможность перемещаться с одних пастбищ на другие, без всяких границ.

Но свиньи от имени овец трубят о самостоятельности. Свиньям это выгодно, они купили себе крылья и летают за океан, выступают с высоких трибун, каждая от имени своего стада.

Метафора про овец и свиней с крыльями не моя, это Pink Floyd в семьдесят седьмом записали концептуальный альбом Animals. В их музыкальной сказке на британский манер были ещё собаки – жестокие посредники между овцами и свиньями – те, кто наводит порядок и следит за тем, чтобы в стаде не было непокорных.

Джинсовая компания засиделась у Арта в мастерской допоздна. Непривычна была мысль о том, что бродить по улицам ночью становилось небезопасно. Были в диковинку митинги на городских площадях – совершенно новое явление. Поначалу это воспринималось даже с интересом; почему бы и нет? – ведь по телевизору показывают, как подобное происходит в других странах. Там никто никому не запрещает отстаивать свои права; плюрализм мнений, многопартийность и прочие атрибуты демократии – может, настало время и нам к этому приобщиться?

Но скоро потянуло дымком – когда ораторы стали призывать к возрождению национального духа. Заговорили о национальном единстве, стали требовать, чтобы местный язык непременно приобрёл статус национального. А наша джинсовая компания была хоть и маленькая, но такая многонациональная...

- Эй, есть у вас там сигареты? - фамильярно и с заметной агрессией в голосе спросила Джейн у двух подвыпивших прохожих. Они держались друг за друга, похохатывали, громко разговаривали, по-русски, без акцента, но с местным выговором. Арт попытался одёрнуть подругу, сделал вполголоса замечание:

- Ты чего это нынче такая храбрая?

- А просто так, - процедила Дженни, - Да, да, это я к вам обращаюсь, джентльмены! Так дадите вы нам закурить или нет?

Дядьки остановились.

- Конечно, доченька, - благодушно ответил один. Он был в дорогом кожаном плаще, галстук съехал куда-то в сторону, и шляпа была набекрень. Дядька стал шарить по карманам, вытащил пачку, она оказалась пустой. Скомкал твёрдую пачку, хотел было выбросить, осмотрелся, решил, что мусорить не стоит и сунул в другой карман плаща. Потом подошел ближе. - Вот так, дочка-красавица, оказывается, кончились сигареты.

- Не думаю, что ты своей дочке позволишь курить и мини-юбку носить, - всё в том же провокационном тоне выдала Дженни, - Так что, никакая я тебе не дочка.

- Ну, это уже слишком, - тихо сказал Арт. Он лет на тридцать старше тебя. Давай, веди себя прилично, - Потом обратился к дядьке, - У нас тут маленький праздник был... у вас, кажется тоже. Конфликта не было, ладно? Простите великодушно.

Спутник респектабельного дядьки был такой же хорошенький, как и его приятель, это явствовало из того, как он двигался и говорил.

- Приятно, что молодёжь умеет отдыхать, - начал второй, - Мы тоже умеем, но уже не так как вы. А почему нас не узнают? Ну, меня-то ладно...

- Муаллим*(43), здравствуйте, - сказал Сэм, - Ребята это мой сосед.

- А, Саша! Я и сам тебя не узнал. Как живешь, дорогой? Ты познакомь со своими друзьями. А вы, молодые люди, знаете, кто этот человек? - Он снова взял своего спутника под руку. - Его стихи скоро будут печатать в школьных учебниках, но он уже при жизни классик. И, к тому же, народный депутат.

- Так поэт, блин, или депутат? - снова завелась Джейн.

- А разве нельзя быть литератору общественным деятелем? Одно другому не мешает, даже напротив, - сказал второй.

- Ладно, деятель, объясните нам тогда, что в городе творится, - потребовала Джейн. Наконец-то она перешла на вы.

Депутат-поэт насторожился.

- Я полагаю, не стоит так переживать. Знаю, о чём вы говорите. Поверьте, всё будет хорошо.

- Мы не хотим, чтобы здесь было как в Прибалтике и в Армении. Эту кашу заваривают вам подобные. И вы тоже к этому причастны! - заявила Джейн.

- Звучит как обвинение, - констатировал Арт, - Кукла, ты замолчишь?

- Не собираюсь, - буркнула Джейн, - Из-за этих козлов невозможно по городу проехать. Тебе радостно оттого, что транспорт встал? – потому, что две сотни дегенератов собрались на площади у Совмина. Раздать им, на фиг, лопаты, и увезти в поле, пусть грядки пропалывают. А нас пусть в покое оставят! Этих ваших братьев-депутатов-дармоедов гнать надо поганой метлой, раз они порядок навести не могут. Придумали себе привилегии, правительственные магазины... По жизни делали карьеру в партии, теперь перекрасились – ну все, блин, демократы!

- Зачем вы так? - расстроенно сказал друг народного поэта-депутата, - А знаете, давайте поговорим. На эту тему, и ещё о чём-нибудь. Только не на улице. Пойдёмте ко мне в гости. Серьёзно, приглашаю вас, дорогие мои.

- Поздно уже, - сказал Арт, - Нас дома ждут.

- Нельзя отказываться, - буркнул Сэм, - Так не принято. Надо зайти, хотя бы на десять минут, когда приглашают.

Жена и взрослая дочь хозяина уже, по всему было видно, собирались отходить ко сну. Но мы не услышали ни слова упрёка за поздний визит. Напротив, с нами вежливо поздоровались, препроводили в просторную гостиную, усадили за дастархан*(44). Интерьер гостиной не являл собой вершину вкуса, но сочетание европейской мебели с элементами восточного быта показалось вполне симпатичным. Было тепло, чисто и уютно. Не прошло и пяти минут, как на столе появилась обильная закуска и две бутылки хорошего марочного коньяка.

Радушный хозяин взял с полки толстую книгу; автором (не сложно догадаться) являлся наш новый знакомый, поэт.

- А я уже догадался, доченька, - обратился к Дженни литератор-депутат, - Вы ведь не отсюда. Давно к нам приехали? Откуда, если не секрет? И вот, молодой человек с вами, он тоже наш гость, не правда ли? - Он кивнул в мою сторону.

Я сидел к Дженни ближе, чем Арт, наверное, поэтому меня приняли за бойфрэнда художницы.

- Ага, мы оба из Питера, - не растерялась наша девушка, - Я Джейн, а его зовут Кайд.

Сэм ткнул меня в бок, давая понять, что теперь мне предстоит контролировать ситуацию.

- Какие интересные имена, - удивился поэт, - Наверное, что-то прибалтийское. У меня там много друзей, в Прибалтике. И в Ленинграде тоже есть коллеги. И за границей есть.

- Нет, мы не прибалтийцы, - лукаво вставила художница, провоцируя на щекотливый разговор, - Мы без национальности, без корней вообще. Позволите задать деликатный вопрос? - Наша девушка прекрасно знала местные традиции – даже в городские, столичные женщины не во всех семьях допускались до совместной трапезы. Она, безусловно, обратила внимание на то, что супруга и дочь хозяина, после того как накрыли на стол, молча удалились. Играя на том, что нас приняли за иностранцев, Дженни решительно заявила:

- Нас отсюда гонят, что вы на это скажете? Вы знаете, о чём я.

Поэт начал отвечать не сразу. Задумался, пошёл издалека.

- Было время великих переселений. Не только комсомольские стройки. Сюда на освоение нашего богатого края ссылали русских, немцев, украинцев. Всегда жили мирно, помогали друг другу, учились друг у друга. Я за интернационализм. Уже говорил вам, что друзья у меня по всей стране. Русские поэты переводят мои стихи. Большое им за это спасибо. Но я также патриот своей Родины. Каждый человек должен говорить на языке своих предков, знать традиции и обычаи своего края. Нам пора задуматься о судьбе своей нации, возродить письменность.

Я ожидал, что у Дженни вот-вот сорвётся с языка: "какая, на фиг, письменность, если до Революции здесь были только неграмотные дехкане, да кучка полуфеодальной номенклатуры?" Но девушка сдержалась.

- Я знаю, о чём вы хотите спросить, - продолжал собеседник, - Почему люди бегут с насиженных мест? Знаю ответ. Он может показаться вам не совсем логичным, и всё же, выслушайте. Некоторое время тому назад появилась такая... директива, что ли? – партийные чиновники придумали. Дело в том, что в России не хватает специалистов, квалифицированных работников, врачей, инженеров. Я был в российской глубинке, там такая проблема... В общем, люди спиваются. Кто поумней и поудачливей, воспользовались этой пресловутой Перестройкой, помчались за границу. Сколько светлых умов мы потеряли! Всё потому, что свободу дали, а условия здесь не создали. Так вот, собрались партийные чиновники, и кто-то выдал идею: надо наших специалистов, этнических наших соотечественников вернуть на Родину. Как это сделать? – у них ведь там семьи, квартиры. Климат в южных республиках помягче, чем на Урале и в Сибири. Но придумали: создать маленькие очаги напряжённости. Здесь надо вспомнить Историю – народы всегда боролись за независимость, Империи распадались. Вы же знаете, Прибалтийские Республики присоединили к Союзу не добровольно. Если разобраться, и с нами было примерно то же. Кто нас тогда спрашивал?

- Давайте вернёмся в каменный век! Будем вспоминать, какое племя было суверенным, кто кого завоевал, - не выдержал я.

- Не стоит возвращаться в столь далекое прошлое, - спокойно сказал поэт, - Но стоит вернуться к истокам, к той эпохе, когда сформировались наши народы – как нации.

- О'кей, сколько столетий ещё просуществует ваша нация как нация? Пройдёт ещё несколько десятилетий, и ваш язык наполнится иностранными ньюлогизмами, сольётся с другими языками, потеряет чистоту, о которой вы так заботитесь. Зачем вам эта борьба? Представьте, правительство Ирландии начнёт суетиться о том, чтобы реанимировать кельтский язык, дать ему статус государственного и заставить всех жителей этой страны говорить только на этом диалекте. Ну, кому это нужно? И как быть с тысячами новых слов? Каждый день в нашем лексиконе что-то прибавляется.

Дженни ликовала, но ей ещё хотелось поставить ногу на грудь противнику.

- А может быть, вам просто захотелось побыть хозяевами? - сказала она, - Ну, вы же сами говорите – уважаемый муаллим скоро станет классиком, стихи в школьных учебниках печатать начнут? Ну, где ещё такого при жизни добиться можно, как не в суверенном царстве-государстве? Конкуренция минимальная!

Поэт громко расхохотался:

- Умница, дочка! Такая юная и... смелая, дерзкая! Независимая. Я хочу предложить за Вас тост, дочка. За Вас и за Ваших друзей. Мне хочется, чтобы наша молодёжь (я имею в виду молодёжь нашей независимой, в будущем, Республики), состояла из таких смелых людей, как Вы, друзья мои!

- А подарите нам с Кайдом свою книгу, - попросила Дженни после того, как все выпили. - Я прошу Вас, с автографом.

XIX

Проснулись мы у Арта в мастерской. Спали вчетвером на одном, не очень широком диване. Сэм под утро скатился на пол, да так и проспал, подложив под голову книжку, презентованную нашим ночным другом-поэтом.

- Ой-ё, сколько ж мы вчера выпили-то? - промычал Арт, - Дайте кто-нибудь сигарету.

- Ну, вот ещё, курить он тут будет, - хрипло прошептала Джейн,- Выходи во двор, там и дыми. - Она приподнялась на локте. - Вы помните, что вчера было? Блин, так не в кайф это всё. - И вдруг рассмеялась. - А что? Всё собственно, в кайф! Кайд, как тебе то, что вчера?

- Нормально. Только, козлы они все – эти ребята-демократы. А какой альянс, ёлки палки – поэт и завмаг. Два друга.

- Мысль о том, что мы буржуям-лицемерам нанесли материальный ущерб в виде значительного количества съеденного и выпитого, - лукаво заметила Дженни, - приносит моральное удовлетворение. А вы как считаете? Сэм, просыпайся, почитай нам стихи этого классика. Ты чего на книжке-то спал, выучить хотел наизусть?

Декабрьское, прохладное утро. Не холодное, а прохладное, в этих краях. Хорошо, что не слякоть. Подмороженные лужи и оконные стёкла с дождевыми подтёками, мутноватое небо и голые деревья. Дурацкая погода. Хочется праздника – Рождества и Нового Года, и снова Рождества, православного, по старославянскому календарю. Хочется просто сидеть дома, но только не в одиночестве, а с друзьями, и чтобы было тепло. Нескончаемые, исполненные значимости разговоры о музыке и картинах, рассуждения о смыслах. Пока ещё не надоело, пока ещё есть в этом кайф новизны. Кайф от внебрачного секса и ритуалов, предшествующих действиям в постели. Удовольствие от осознания своей исключительности и причастности к сообществу тоже исключительных и таких разных твоих друзей. Поиск качества и попытки обнаружить на каком этапе оно происходит из количества. Как оно становится качеством и почему иногда не становится таковым вообще. Часто происходит совсем наоборот – качество девальвирует в нечто совсем незначительное, незначимое, разменивается на пустяки, стало быть, переходит обратно в количество, в субстанцию, состоящую из чего-то ничтожно мелкого; рассеивается, совсем исчезает.

Я пришёл домой, измотанный ночными, бестолковыми похождениями. Когда тебе 17 случаются приступы одиночества; они ощущаются несравнимо острее, чем в более зрелом возрасте.

Можно было отсыпаться до вечера, но на вечер не было назначено репетиции, и вообще дел никаких не намечалось. Устроившись на диване, подстроив гитару под запись на кассете, я передёргивал струны, пытаясь попасть под замысловатые мелодии Jethro Tull, и размышлял о Корине. Корина, очень красивая, загорелая, в простеньком летнем ситцевом халатике. Корина, горделивая и эффектная. Корина, беззащитная и доверчивая.

Как нечто самостоятельное, существующее независимо от моего сознания, передо мной возникали образы Лины. Лина – в джинсах и просторном свитере, появившаяся первый раз в музыкалке. Лина – стройная, в строгом костюме, на высоких каблуках. Лина – с влажными, блестящими глазами, со мной в баре. Лина – у подъезда её дома. Лина – её губы, горячие и влажные.

Девочка, начинающая превращаться в женщину, и женщина, которая совсем ещё девушка – два абсолютно разных создания. И у меня с ними ничего не получится – ни с милой Кориной, ни с элегантной умницей Линой.

Корина ничего не знает о Лине, но, кажется, если бы и проведала о нашей неслучайной связи, ей было бы безразлично. А может, ей стало бы обидно, как любой женщине...

Корина, хранила святые воспоминания о бросившем её Дон Жуане. Лина была помешана на своём американском художнике. К чувству досады примешивалось ещё что-то: для Корины я так и не стал близким, а Лина отдалялась от меня всё дальше. Я ещё не стал изгнанником, но прибежища у меня уже не было.

Кассета доиграла до ракорда, пластмассовые колёсики в магнитофоне затарахтели, что-то щёлкнуло. Я отложил в сторону гитару, уставился на телефон. Кому из них позвонить?

Разговор с Кориной ограничился едва ли пятью фразами. Она, как оказалось, не пошла на занятия, пребывала, примерно, как и я, в хандрическом состоянии. Я представил, как приду к ней, заведу бестолковый разговор о том, о сём... Напроситься в гости, потом бродить с ней по массиву – тоже перспективка... На середине очередной Корининой фразы в линии что-то щёлкнуло, и телефонная трубка стала издавать короткие гудки. Я не стал перезванивать Корине.

Лина была на работе, в студии.

- Привет, Кайд. Как дела? Молодец, что позвонил. У меня как раз перерыв в монтаже, можем поболтать. Что с музыкой?

- Да так, новостей мало. А вечером у тебя сегодня будет перерыв в монтаже? Вообще телефон у тебя дома работает?

- Телефон работает... - Лина немного помолчала. - Кайд, хотела тебе сказать... Я, видимо, скоро уеду. И это правильно, что мы... что я говорю тебе об этом по телефону. Ты только... в общем, хочу тебя попросить, чтобы ты меня не забывал, ладно?

- Когда ты уезжаешь? - Мне так не хотелось задавать лишних вопросов, поэтому спросил когда?, а не куда? и надолго ли?.

- Не так скоро, может быть, через пару недель. Но это не имеет значения. Я не хочу ничего объяснять, просто мне сейчас необходимо ограничить контакты с друзьями и... Я не хочу, чтобы ты был со мной рядом сейчас. Вернее, совсем наоборот... Просто, понимаешь, не хочу я к тебе привыкать. Так надо. Ты не обиделся? Хочешь, я сама буду звонить?

Наверное, я очень верно тогда поступил – просто положил трубку. Хотелось кричать и даже плакать – по-мальчишески, по-детски. Потому, что понял: тебя бросили, а тебе так не хочется одиночества, оно так некстати. Оно всегда некстати, и ты всегда к этому не готов. Не готов к тому, что рано или поздно все друг друга бросают. Не прощаясь, уходят. Выходят из твоего окружения – как из кафе после обеда. Или из кинотеатра после просмотра фильма.

А ты – режиссёр картины, и поставил перед собой задачу сделать её интересной. Ты уже пообещал зрителю (ведь он тебе дорог), что будет продолжение. Блажен тот постановщик, который сумел своего зрителя сделать содеятелем. Повезло тому режиссёру, у которого его актриса не только красива как богиня, но ещё обладает другими достоинствами и добродетелями.

Иногда происходит такое кино, что непонятно, кто режиссёр, кто актёр; кто ведущий, кто ведомый. А ещё бывает, что у актёров или актрис начинается звёздная болезнь. Тогда они плюют в душу своим импресарио, которые вывели их в свет, благодаря которым они прославились. Звёзды бросают режиссёров, уходят к другим, более гениальным или напротив, бездарным. Но светила, всё равно, потом гаснут. Не было ещё ни одной искусственной звезды, которая бы светила вечно.

А пока крутится кинолента, действующие лица клянутся друг другу в верности, и расстаются по причине всяких обстоятельств, с которыми невозможно справиться. Бывает так, что говорят друг другу напоследок гадости. Бывает, что вообще ничего не говорят, молча расстаются.

Я сумел с этим справиться; не стал устраивать никаких разборок и добиваться встреч с Линой. Мне не хотелось оказаться проигравшим в этой игре.

Ведь это игра. Это всегда игра. У кого-то – сложнейшая комбинация, как в шахматах, с привлечением и вовлечением многочисленных фигур-персонажей, плетением интриг, где всё продумывается на много ходов вперёд. У других это вроде поддавков – нечто примитивно-забавное. Каждый раз это или трагедия или комедия. Или то и другое – трагикомедия.

Случалось играть и в то, и в другое. Чем примитивнее игра, тем менее болезнено всё проходит у её участников, особенно когда правила оговариваются в самом начале. И если один прекращает игру, то второму бывает немножко больно; но не очень – как будто с велосипеда упал.

Ситуация с Кориной и Линой напоминала сеанс одновременной игры, в которой я оказался не лучшим гроссмейстером, и вконец запутался. Вообще непонятно чего хотелось. Наверное, даже не победить – не остаться в проигрыше. Отсутствие у меня какой-либо стратегии наводило на мысль о том, что пора сдаться в плен... Я был согласен на ничью, но никак не мог для себя определить, как эта ничья должна выглядеть, на каких условиях сдаваться, и кому из этих двух моих противников, таких разных.

А им обоим было неинтересно со мной играть. Каждая, я был уверен, предпочла бы просто прекратить эту шахматную галиматью. Каждой было бы легче, если бы я первым вышел из игры. Каждая хотела быть актрисой в картине другого режиссёра.

"Новая встреча - лучшее средство от одиночества..." - навязчиво крутилось у меня в голове. На ум приходили разумно-циничные рекомендации Вадика. А зачем, собственно, сдаваться в плен, зачем изначально затевать игру? Она едва ли существует, эта игра, пока в неё не начнут играть двое. Двое стремятся придумать игру, зная с самого начала, что один из них проиграет. Игроков только два, и один должен победить другого. Двух победителей в одной игре не бывает.

Может, есть смысл поискать нового партнёра и затеять новую комбинацию? Или начать играть в поддавки с девчушками, которых проще затащить в кроватку? А что, нормально – пусть успех измеряется количеством сыгранных партий, а не количеством побеждённых соперниц. В какой-то радиопередачке говорили, что один поп-певец за свою тридцатилетнюю карьеру переспал с великим множеством баб. Если верить его приближённым и телохранителям, подружек в спальнях у звезды за пару десятилетий его эстрадной деятельности перебывало не меньше трёх тысяч. И все красавицы, потому как слуга Мельпомены слывёт крутым эстетом, любит девочек длинноногих, стройных, с упругими формами и бархатной кожей, другими словами, физически совершенных, природой не обделённых. Естественно, что красавец-вокалист не помышлял на каждой из них жениться.

Рассуждаем дальше. Милые, славные, воспитанные девочки, не проявляющие никаких блядских наклонностей, (напротив, ну, очень целомудренные) мечтающие о семейном счастье и благополучии, готовы в одночасье отдаться кино-кумиру или поп-звезде. Это акт самопожертвования, совмещённый с попыткой приобщиться к Искусству, прикоснуться к таланту, потрогать руками то, что показывают по телевизору, приблизиться к герою их девичьих мечт. Попробуйте одной из них объяснить, что сегодняшний её идол – если не порочный тип, то, по крайней мере, обыденный парниша, каковых тысячи – продуктов паблисити, мыльных пузырей, раскрученных телевизионно-газетно-журнальной индустрией. Даже не пытайтесь, девочка вам фейс расцарапает.

Преимущество знаменитости перед простым смертным (но отнюдь не достоинство) в том, что он (или она, знаменитость) – продукт паблисити. Всё, что говорит певец, актриса или политик, поступает к обывателю через увеличительную призму цветного телеэкрана. Лик звезды окружён его/её песнями, несущимися из дискотечных колонок, из динамиков автомагнитол в тачках, рассекающих полосы широких (и не очень) магистралей.

А чего греха таить – и мне безумно нравились все эти celebrities*(45). Они едва ли не материализовывались – сходили прямо с виниловых дисков, магнитной плёнки, с киноэкранов и журнальных разворотов; являлись в первых эротических снах дублями-фрагментами из Эммануэли. В этих снах случайные образы едва знакомых девочек выходили без спроса из подсознания, и подгонялись под оригинал, скажем, под Бриджит Бардо или Джейн Биркин. Каждая такая гостья – как кукла Барби для маленькой девочки; у девочки нет оригинала, но так хочется иметь хотя бы маленькую копию, ну хотя бы плакат на стене с изображением любимой куклы.

И мне страсть как хотелось стать причастным к паблисити, узнаваемым телегероем, музыкантом со стратокастером наперевес, улыбающимся с глянцевой картинки. Хотелось подышать воздухом славы.

Иметь много денег – это ещё не всё. Соблазн стать знаменитым – вот одно из самых сильных искушений.

При определённом стечении обстоятельств попытки осуществить эту мечту приводят к стармании. Не смейтесь! Не смейтесь громко и саркастически, славные мои, после моего заявления о том, что меня эта болезнь обошла стороной. Слышу ваш вопрос: "Разве пьяница признается в своём нездоровом влечении к алкоголю?" Ну и ладно, если не верите, я составлю вам компанию, посмеёмся вместе. Вы надо мной, я над своими амбициями. Позвольте лишь поведать вам, и поверьте на слово, что звёздная паранойя миновала многих моих друзей, ребят весьма одарённых. Как им удалось этого избежать? Объяснить это можно тем, что они получали славу маленькими порциями или вообще ничего не получали за свой талант, кроме пинков от публики-дуры. Это прививка, ребята, мощная прививка против звёздной болезни.

Позвольте ещё один постулат: Настоящие звёздной болезнью не страдают. Иисус Мог бы прославиться с помощью технических трюков типа превращения воды в вино и без особых стараний снискать славу чародея и прилагающиеся к этому материальные блага. Сын Человеческий мог бы найти не 12 а 100 апостолов, верных, ни в чём не сомневающихся, не задающих лишних вопросов. Он мог бы их просто обучить волшебству и искусству работы психотерапевта с публикой. Учитель мог в этой земной жизни рассчитывать на такое паблисити! Только расчёт у Него был иной, и задачи иные. Каждый из Его учеников, так или иначе, играл роль сотрудника по связям с общественностью. Христос недаром отправился в столицу, Иерусалим. В этом городе с паблисити всё было в порядке, и даже чересчур. Дальше вы знаете, что было...

Забавно, что из людей моего окружения звёздная болезнь цепляла наименее талантливых и наиболее амбициозных.

Я рассуждал о девочке-женщине Корине и женщине-девушке Лине. Рассуждал о своих отношениях с ними, не знакомыми друг с другом.

Дальше мы выходим на очень важный философский предмет: полигамия и моногамия. Ах, какой больной вопрос! Сознайтесь, правда ведь? Ну, для кого это не было актуальным – тема верности и измен. Совсем неважно, придерживаетесь ли вы теории Дарвинизма, или считаете, что стадо человеческое не имеет ничего общего со стадами животными. Говорят: поступки людей и поведение животных. Спросите: "Причём здесь братья наши меньшие?" Да ведь у них всё как у людей, сплошные парадоксы – и супружеская верность (лебединая, раз и навсегда), и совсем наоборот – не то, чтобы блядство, а так – трахнулись по весне и разбежались. И никто никому ничем не обязан.

В наше время этих обязательств, вымышленных, надуманных, или продиктованных реальностью, происходящих из нагромождений моральных догм и этических парадоксов, больше чем достаточно. Нам приходится корректировать своё поведение, соотносить поступки с кодексом правил, предписанных или навязанных обществом и эпохой.

Мы обязаны друг к другу привязываться, обязаны стремиться к моногамии. Это явствует из многого – из Книг Ветхого и Нового Заветов, из того, что беспорядочные связи и разврат ведут к страшным болезням и нравственной погибели. Но как прийти к праведности, как обеспечить каждого парой, ему или ей соответствующей? Возможно ли каждому Адаму подобрать его Еву, однажды, единожды, и на всю жизнь. Они будут искать друг друга, эти половинки; искать и находить, искать и ошибаться, соединяться и разбегаться в разные стороны. Их будет тянуть друг к другу, и отталкивать друг от друга. Привязанность будет превращаться в преданность или, напротив, в неприязнь. Две души, заключённые в телесные свои оболочки, выданные им по разнарядке агентами Небесной канцелярии, будут вечно стремиться найти друг друга и соединиться друг с другом.

Тем, у кого материальная оболочка (тело, лицо) не столь совершенны, приходится значительно сложнее, чем тем, у кого с этим всё в порядке. Мопассановский Милый Друг делал себе карьеру буквально, собственным членом, вовремя успевая переспать с женщинами, способными повлиять на сильных мира сего, оказать ему протекцию и протежировать его, их возлюбленного.

А в чём, собственно, заслуга этого милого друга и ему подобных? В том ли, что у него от природы незаурядные внешние данные, и потому всем он приятен, все женщины его хотят?

Гитлер, дядька весьма несимпатичной внешности, раскручивал подлые дела свои на платформе идеи искусственной селекции, селекции красивых умных людей, происходящих из Арийской расы. Вполне вероятно, что существовали эти самые Арии, высокие, стройные, голубоглазые ребята и девчата. Мир помнит, однако, к чему привела идея расовой чистки.

Если бы все были красивыми, не было бы движения вперёд. Вернее, само движение было бы, (куда ему деться?) только интенсивность и амплитуда его были бы иными. Здесь мы опять приходим к Закону Единства и Борьбы Противоположностей. А ещё к Фрейдовскому libido, движителю ВСЕГО.

Возможно, через каких-нибудь пять лет Корина забудет своего спортивного героя; не то чтобы совсем забудет, просто судьба забросит девушку в далёкую страну, в другое государство. Ей будет одиноко, а потом найдётся кто-то, симпатичный, заботливый, и она уже будет взрослая женщина и ей захочется иметь детей от того, кто с ней рядом, и он будет самый близкий. И она будет вспоминать того, которого любила, и, иногда меня, который посвящал ей песни и признавался в любви.

Возможно, Лина уедет в Америку, к своему художнику, а потом бросит его, познакомившись с каким-нибудь крутым менеджером или с простым владельцем бензоколонки. А может и не бросит, а совсем наоборот – у художника в горку пойдут дела, он впишется в арт-бомонд и станет модным, знаменитым. И они будут жить в скромном, но своём домике, в каком-нибудь Коннектикуте или даже во Флориде, на океанском побережье.

Но это будет так нескоро, и я даже не думаю о том, что они уедут. И мы все ещё живем в Советской стране, с чётко обозначенными границами, выбраться за которые ох как сложно.

XX

Кто мы такие, куда мы идём и откуда,

Какой и из чего нам следует извлечь урок?..

Большинство из нас пребывало в опьянении Чудом,

Исключенье составлял некто, думавший, что он Пророк

(Авт.)

Под вечер ко мне зашёл Боб. Видимо, ему тоже нечем было заняться, или захотелось общения с кем-нибудь ещё, кроме братьев Харе Кришна. Парень топтался в прихожей, стаскивая с себя толстую куртку, в правом рукаве которой запутались чётки.

- Всё мантры распеваешь? - спросил я, просто соблюдая ритуал встречи (надо же было о чём-то спросить). На самом деле мне было в одинаковой степени интересно, поёт Боба мантры или ходит на занятия в секцию бальных танцев при дворце культуры профсоюзов.

- Спасибо, чай не пью, - вежливо отказался мой товарищ, - в нём есть токсины. А варенье буду!

- Слушай, бхагаведгитасвамипрабхупада, ты только честно скажи, брат, у тебя это надолго?

- Что именно? - спросил Боб. Он вполне догадывался, о чём мой вопрос, но уточнить было нужно. Он уже приготовился к дискуссии; ему хотелось, чтобы я дал ему затравку.

- Окей, мы маленькие были, посещали всякие кружки, - сказал я, - Сегодня авиамодельный, через неделю записывались на футбол, потом шли на прыжки в воду. Тебе в секции Харе Кришна чего, мёдом намазано?

Боб не торопился с ответом. Я заметил в нём перемену, он стал очень рассудительным, перестал спорить по пустякам и, как уже говорилось, исключил из лексикона бранные слова.

- Сознайся, Кайд, ведь музыка для тебя – тоже нечто вроде кружка по интересам? Ты как-то говорил: "Рок'н'Ролл – религия! Джимка Моррисон – пророк!" Я почти убеждён, ты в это веришь!

- Хочется верить... По крайней мере, здесь всё ясно. Если в газете пишут, что Джон Леннон напился в кабаке и стал орать, что он новый мессия, то лишь потому, что знал наверняка – найдётся определённое количество ненормальных фанов, которые примут этот стёб за чистую монету. Так, простой рекламный финт. Если тебе интересно моё отношение к тому, что мы зовем Рок'н'Роллом... Я всё время об этом думаю. Разумеется, никакая это не религия, если на самом-то деле. Соревнование – в нём участвуют самозванцы, факиры всякие, претендующие на звание королей, и, наконец, настоящие, которых совсем немного. Блаженны страждущие в своём стремлении стать настоящими! И ещё один парадокс – Моррисон был таковым (настоящим), но потом дошёл до того, что придумал постулат: "Рок'н'Ролл мёртв".

Боб на минуту замолчал.

- Возможно, мы с тобой параллельными дорожками идём, Кайд. Только, прости, мне кажется, твоя тропинка длиннее, и более извилистая. Возможно, даже скользкая. С неё сбиться легче. И ещё, она сопряжена с грехами; их много – грехов. И соблазнов тоже много. А я в этой земной жизни хочу избавиться от соблазнов, с тем, чтобы уже не возвращаться никогда в эту телесную оболочку, не чувствовать физической боли и не испытывать плотских желаний.

- Боб, ты не хочешь заниматься сексом с красивой девушкой? Ты не желаешь... менее изощренных удовольствий – путешествовать, скажем, пить ледяную кока-колу в жаркую погоду, купаться в прозрачной воде, в горной речке? Только не говори, что мы живём в мире иллюзий. Это реальный мир, реальней не бывает.

- Господу так было угодно, чтобы душа помещалась в тело, - подумав, сказал Боб, - Весь земной путь – проверка, испытание, восхождение от простого к сложному. Нам позволены некоторые телесные удовольствия – купайся себе в речке, только воздержись от неправильного секса. Красивое тело девушки таит в себе искушение, которое заведёт тебя... если не в преисподнюю, то обратно в тело. Опять произойдёт реинкарнация, и ты будешь жить на планете Земля, и испытывать земные соблазны и земные страдания.

Я замолчал, достал из пачки сигарету.

- Знаешь Боб, а это, собственно, не так плохо. Я имею ввиду – жить на планете Земля. У меня вот какая идея: может быть, есть смысл стать разумным гедонистом – составить себе список соблазнов, которые не так опасны, то есть, за которые не очень наказывают, и грешить себе понемногу – балансировать. Я это к тому, что очень уж я подвержен этим телесным соблазнам – девушки мне нравятся, друг мой. И всё, что с ними связано – музыка, вино... От наркотиков надо отказаться, это однозначно, они слишком разрушительны. У вас там, Боба, в секте нет специалиста, который способен составить калькуляцию грехов, с тем, чтобы меня в следующей жизни поместили в нормальную телесную оболочку и поселили в живописной местности, где-нибудь на берегу океана, у голубой лагуны. Я ещё хочу, чтобы там кто-нибудь из друзей был – из прошлой жизни. Ты, например.

Приятель терпеливо слушал мой стёб. Потом сокрушенно вымолвил:

- Когда-нибудь ты поймёшь, что плотские желания – те же наркотики. Мы к ним с детства приучены. А дозировку тебе никто рассчитывать не будет. В этой жизни каждый сам себе математик.

to be continued...

Примечания автора:

*42 - Игорь Баронов (дедушка Джон), создатель и участник группы Zвуковая Артель; далее он появится как один из персонажей

*43 - муаллим – учитель, фарси

*44 - дастархан – это как бы стол, а вернее, скатерть (иногда в контексте – всё, что на ней, то есть, угощение). В восточных странах дастархан обычно стелят на тапчане или на полу.

*45 - celebrity – знаменитость, англ.

Вернуться на страницу "ЛИТЕРАТУРА"

Copyright © oldjohn 2002. All Rights Reserved